СТРАНИЦЫ ЖИЗНИ ЭМАНУИЛА КАНЕРА 
Ирина Я. Фуголь

Следите за своими мыслями,
так как они становятся словами.
Следите за своими словами,
так как они становятся поступками.
Следите за своими поступками,
так как они становятся привычками.
Следите за своими привычками,
так как они становятся твоим характером.
Следите за своим характером,
так как он становится твоей Судьбой!
(из Талмуда)

Свою автобиографию Эмануил Канер начинал всегда обычной фразой – «родился 19 ноября 1931 г. в городе Харькове в семье служащих». Сама дата и место рождения свидетельствуют, что новорожденный сразу подвергся испытанию холодной зимы, а зима 31-32 гг. на Украине была отмечена ещё особенно суровым голодом. Это был пик, так называемого, «украинского голодомора», – наследие принудительной коллективизации сельского хозяйства. И в радости, что родился сын, и в надежде противостоять трудностям жизни и быта, неверующие родители, комсомольцы 30-х, всё-таки вспомнили своего еврейского Бога и нарекли сына именем Эмануил, в переводе с иврита – «С нами Бог». Записано имя было с одним «м», как это часто встречается в идише. В советские времена, когда во всем поощрялись стандарты, многие “необычные” имена переозвучивались и переписывались в паспортах на распространённые (такие как Саша, Володя, Сергей и т.д.). Несмотря на это Эмануил Айзикович Канер никогда не изменял ни написание, ни звучание своего имени и отчества. Он на всю жизнь остался привязан и к своему детскому «молочному» имени – «Моня». Моня рос единственным и поэтому действительно «обожаемым» ребёнком. Родители – Канер Айзик Менделевич ( впоследствии не устоявший перед натиском и именующий себя «Александр Михайлович») и мать – Канер Розалия Моисеевна (урождённая – Пасс), происходили из среды бедных кустарей–ремесленников, проживавших ранее в черте оседлости русских евреев, выходцев из Европы. Лозунги свободы и интернационализма Октябрьской Революции 1917 г. в России увлекали многих из среды еврейской молодёжи возможностью активно участвовать в гражданской жизни, способствовать построению, как думалось многими, «светлого будущего» для всех людей. Потоки обнадёженных молодых людей устремлялись в крупные пролетарские города Украины, очаги новой идеологии и в первую очередь в Харьков, бывший в послереволюционное время первой столицей Украины (вплоть до 1934 г.). С этим потоком в середине 20-х гг. прибыли в рабочую столицу и будущие родители Эмануила. Они окончили в Харькове соответствующие профессиональные училища и Розалия Моисеевна, обладающая математическими способностями, стала высококвалифицированным бухгалтером, а Александр Михайлович начал работать на центральном почтамте железной дороги. Так вошли они в сословие «советских служащих».
Само слово «служащие» получило в советский период новый смысл. Во всех языках, и ранее в русском, понятие «служение» связывалось с ответственной и святой работой во имя Бога, во имя Отечества, при службе в армии или во имя высокопоставленного господина. Оно обозначало преданность и полную самоотдачу своему символу служения. На гербе некоторых королевских династий Европы был начертан девиз «Я служу», этот девиз возвеличивался также в легендах о «Святом Граале» и службе во имя высоких целей совершенствования. Смысл советского «служения» должен был означать работу с полной отдачей сил на пользу «пролетарского государства», во имя «диктатуры пролетариата». Сухое понятие «чиновничество» было заменено культовым ранее словом «служащие» и служба сама в то время стала неким культом и для мужчин, и для женщин. «Служащие» не провозглашались опорным классом советского государства, как «рабочие» (а в это сословие входили и все партийные работники) или «крестьяне», но эта категория людей признавалась в кадровой иерархии более ценной, чем так называемая «интеллигенция». Позднее все «из интеллигентов» стали также писать себя «служащими».
Родители маленького Мони с полной самоотдачей «служили» и способствовали претворению в жизнь «грандиозных планов пятилеток», мечтая построить для своего сына счастливое коммунистическое общество, а сам он в это время воспитывался в общественных коллективах – яслях, детском саду, школе и в детском дворовом коллективе. Моня был очень жизнерадостным и приветливым. Он унаследовал лучшие черты отца и матери, но получил «от Бога» ещё нечто существенное, что всегда выделяло его. Многие друзья его родителей вспоминали о нём как о «необычно светлом ребёнке». Такое же высказывание о Моне я слышала из уст одного из его детских друзей, с которым общение потом прервалось – «Какой он был светлый мальчик в детстве!». Но приведенный здесь детский портрет Мони Канера показывает и его открытый серьёзный взгляд, и упрямо выдвинутые губки… Как-то уже в годы замужества, перебирая старые фотографии, я сказала Моне, что если бы я раньше увидела этот его снимок, то побоялась бы выходить замуж за такого важного и упрямого господина! Он возразил: «Моя надутость на снимке есть выражение недовольства парадным костюмом с бантиком, который делал меня похожим на девочку, и долгой процедурой фотографирования. Просто я никогда не любил позировать». С детских лет проявлялось в Моне Канере, несмотря на общественное воспитание или скорее вопреки ему, стремление к самостоятельности и независимости. Я помню, что меня поражало в характере нашей маленькой дочери делать всё самой и по-своему. «Откуда это в ней?» – удивлялась я, а Розалия Моисеевна, усмехаясь говорила: «О, это я хорошо помню, таким же «я – сям» («я сам») был и её папа с самого рождения!».
Розалия Моисеевна не могла не заметить необычных дарований своего сына и хотела из него воспитать то выдающегося музыканта, то артиста, то спортсмена. Она водила его на занятия музыкой: сначала была флейта, затем скрипка; она записывала его в танцевальные кружки и т.п. Однако значительных успехов на музыкально-артистическом поприще Моня не показывал, а вот в спортивных играх принимал участие с азартом. И ещё его увлекали истории о героической жизни первопроходцев и открывателей «нового», увлекали подвиги героев новой техники – лётчиков, моряков, полярников и т.п. Это беспокоило родителей, они не поощряли его «героические» наклонности и безуспешно пытались оградить сына от отчаянных мальчишек и удержать его при себе.
Жила семья Канеров в центральном нагорном районе города, в коммунальной квартире нового 5-ти этажного дома, где им принадлежала одна комната. Достаток также был очень скромный. Но запросы тогда были небольшие, а в памяти родителей свежи были ещё воспоминания собственного тяжёлого детства, старые страхи еврейских погромов в маленьких украинских местечках, общая бесправность и бедность. На фоне этого прошлого трудности существующего быта казались преодолимыми. Жили надеждой на будущее. В детстве Моня часто болел, а несколько раз очень серьёзно, особенно дифтеритом. Родители его обращалась за помощью к лучшим детским врачам, многие из которых стали затем известными профессорами и доцентами Харьковского Медицинского института (проф. Гильман, проф. Коган, доц. Мисилевский и др.). Все они запомнили Моню с малых лет и уже в послевоенные годы, когда нам приходилось посещать этих же врачей, но уже для консультаций по поводу нашей дочери Наташи, они вспоминали истории прошлых лет. Наташа потом дома с заботой об отце говорила мне: «Папа пережил такое трудное детство с болезнями, в отличие от тебя, что нужно стараться восполнить ему недоставшиеся детские радости и заботу!». Я действительно выросла в более обеспеченной «профессорской» семье, хотя в жизни моего отца были сильные травмы из-за политических репрессий, особенно значительные в конце 30-х, а затем в начале 50-х годов. А в отношении «детских радостей и заботы» – мы все, советские дети 30-х гг., их недополучили, времена были суровые, а тем более, что начальная школа попала на период войны.
В следующей фразе своей автобиографии Эмануил Канер писал: «В 1939 г. поступил в школу. В сентябре 1941 вместе с матерью эвакуировался в город Благовещенск Башкирской АССР, где продолжал учёбу до 1944. В феврале этого же года вернулся в Харьков». В школьные годы у Мони появилось время для развития своей самостоятельности. Вторая половина дня, после занятий, была в его собственном распоряжении. Вернувшись домой из школы, быстро проглатывал оставленную ему мамой еду, в мгновение делал все заданные уроки и выбегал во двор, где уже собиралась мальчишеская компания. Двор был общим для нескольких многоэтажных домов, ребят было много, в основном это были развитые дети из семей служащих и преподавателей институтов или школ. Возникали самоорганизующиеся команды ребят по возрасту и интересам. В команде была своя иерархия, свой счёт достоинств и заслуг. Конечно, не обходилось без шумных шалостей или драк, разборок между разными группами, но отъявленного хулиганства не было. Были разные развлекательные и спортивные состязания, конкуренция в различных играх, в том числе шашки, домино, карты и что особенно увлекло Моню шахматы. Он получал удовольствие при разгадывании сложных шахматных композиций и решил уже тогда достигнуть в будущем мастерского уровня игры. Вскоре он мог уже всех во дворе обыгрывать в шахматы и стал местной знаменитостью. Иногда ему приходилось защищаться и обороняться от зависти проигравших и «светлый мальчик» доказывал, что он может отстаивать свою правоту также и в драке, не страшась при этом быть побитым. Моня, уже будучи взрослым, не раз вспоминал о существенной роли «харьковского двора» в воспитании мужества и товарищеской надёжности в его характере.
С самого начала Отечественной Войны, в июле 1941, отец Мони был мобилизован в войска железной дороги. Сначала он принимал участие в организации эвакуации предприятий и населения Харькова в тыл, на Восток, затем работал в системе почтовой железно-дорожной связи между линией фронта и тыла. Перед своей отправкой на фронт ему удалось эвакуировать жену и сына в предгорья Урала. Помог случай. Для эвакуации, проживавших в Харькове родственников Лазаря Кагановича, бывшего тогда министром железных дорог, был выделен отдельный вагон. Родственников не хватило, чтобы заполнить весь вагон и они милостиво согласились принять к себе жену и сына А.М. Канера, который содействовал скорейшему их отъезду из Харькова.
Вагон был направлен в небольшой городок Башкирской Автономной Республики – г. Благовещенск. Розалия Моисеевна смогла там найти себе работу как бухгалтер, что помогло ей кормить себя и сына с 1941 по 1944 гг. А у Мони возникли свои проблемы. Он уже ходил в 3-ий класс школы и был по своим годам высоким и крепким мальчиком. Но среди учащихся 3-го класса Благовещенской школы числилось много переростков (то ли поздно начали учиться, то ли по нескольку лет оставались в одном и том же классе). Им не очень по душе были более успешные ученики из «эвакуированных», а тут ещё кто-то распространил слух, что среди приезжих есть два совсем «чужих», называющихся «евреями»: один – щупленький, боязливый, а второй – Моня. И началось…
Нужно сказать, что до этого времени Моня не представлял себе ясно, что он относится к «евреям» и что это вообще означает. До войны в Харькове, особенно в многоэтажных районах новостроек 20 -30 гг. проживало много еврейских и полу-еврейских семей (смешанные браки были очень распространенными после Октябрьской революции, провозгласившей «равноправие» и для «женщин», и для «евреев»). Среди харьковских ребят «дворовой команды» были и украинцы, и русские, и евреи, и никто не выделялся по национальному признаку. Внешне Моня ни в юношеском, ни во взрослом возрасте никак не походил на «семитский тип», хотя его родители – оба черноволосые с несколько резкими и выразительными чертами лица, легко идентифицировались по национальности. Моня был светловолосый с серо-голубыми глазами и правильными чертами открытого, доброго лица. Он был и похож на своих родителей, и всё же выглядел иначе, скорее напоминая пресловутый «нордический» тип. Сейчас, живя в Германии, я вижу немецкие лица, которые по моему «советскому» опыту представляются мне «типично еврейскими», и встречаю также лица крупных, светловолосых, голубоглазых немцев, которые отдалённо похожи на Моню. Более того, муж моей дочери, Бернхард, «чистокровный» немец, которого Наташа встретила, работая по научному обмену в Германии, также чем-то напоминал ей образ отца.
Но вернёмся к истории в Благовещенской школе.. Так вот, великовозрастные драчуны стали высказывать своё недовольство приезжими, дразнить их непонятным для них самих словом «евреи» и избивать их после занятий по дороге домой. Обычно, большое количество местных ребят нападали на одного или двух «новеньких», подавляли их сопротивление и безжалостно избивали их (как в песне А. Миронова: «кто – на «новенького?»). Вечером мать часто заставала Моню сильно «обработанного» после драки. Эта ситуация продолжалась около нескольких месяцев и обращения Розалии Моисеевны в школу или к родителям хулиганов только ухудшали её. Это были первые, по-настоящему жестокие уроки жизни. Но Моня не плакал, как другой мальчик, а искал возможность победить и проучить обидчиков. Он выделил главных жестоких заправил толпы, старался выследить, когда они расходились поодиночке, и дрался с ними. В битве один-на-один он часто выходил победителем. Через некоторое время ему удалось запугать нескольких «самых сильных». И постепенно его стали признавать «своим», стали прибегать к его помощи по математике, а слабого мальчика – еврея, он взял под своё покровительство и грозил наказать каждого, кто его будет обижать. Конечно, серьёзное обдумывание вопроса «о евреях» будет дальше, но эта история детских лет оставила настолько глубокий след в его подсознании, что и позже, его первой реакцией на оскорбление – «еврей» или «жид» – было драться. Розалия Моисеевна тогда впервые почувствовала страх из-за отважности своего сына и за его будущее. Мне потом самой также неоднократно приходилось испытывать это беспокойство, зная, что Канер никогда не отступает перед опасностью.
В годы эвакуации Моня не только отстоял свою личную безопасность и независимость, но и научился тяжёлой физической работе. Примитивная жизнь в маленьком деревянном доме Благовещенска с морозной зимой и недолгим комариным летом для неприспособленных горожан и без помощи взрослого мужчины вначале казалась невыносимой. Нужно было самим обеспечивать себя и водой, и дровами для топки, и выполнять многие работы по дому. Розалия Моисеевна рассказывала, что Моня выполнял всю трудную физическую работу и стал её опорой, тем более, что у неё на фоне постоянного беспокойства за сына и за судьбу мужа, начались сердечые приступы.
Ранней весной 1944 Моня с матерью возвращаются в уже освобождённый от оккупации Харьков. Прежний дом их был разрушен, но им выделили небольшую комнату на 2-ом этаже пятиэтажного дома в том же районе Госпрома, где они жили раньше. Большим счастьем было то, что отец остался жив, через пару лет демобилизовался, вернулся в Харьков и продолжил службу на Харьковском железнодорожном почтамте. Розалия Моисеевна все послевоенные годы жизни продолжала работать бухгалтером. Родители и Моня так и остались жить втроём в одной комнате, вместе с шумливыми соседями, вплоть до нашей свадьбы в 1956 г.
Школьная жизнь Мони с 6-го по 10-ый классы проходила в стенах 131 средней мужской школы. В послевоенные годы эта школа считалась лучшей школой города, вызывающей немалую зависть других мужских и повышенный интерес со стороны женских школ. Наверное, в то военное и послевоенное время разделение школ на мужские и женские было в определённой степени обоснованным, поскольку сильно отличались социальные требования к мужской и женской половине населения. Воспитание и образование в чисто мужском коллективе имело свои позитивные стороны. В среде себе подобных школьная конкуренция была более напряжённой, преимущественное внимание уделялось математике и естественным предметам, больше времени отводилось спорту и военному делу и формировалось более романтическое отношение к девушкам. Состав учителей в школе № 131 характеризовался высоким культурным уровнем, сохранились даже некоторые старые педагоги, кончавшие ещё царские гимназии. Класс образовался очень дружный и сильный, учились все тогда охотно. В обществе царила атмосфера особенного подъёма, победа в войне настраивала и нас, школьников, быть готовыми свершить что-то важное. Казалось, мы живём в самой великой стране и перед нами открыт весь мир.
Около 4-х лет полноценной учёбы у школьников Мониного поколения было перечёркнуто войной. И пришедшие в 131-ую школу ученики сильно отставали по грамотности в русском и украинском языках, по математике и другим предметам. Надо сказать, что на иностранные языки в те времена, к сожалению, вообще, обращали мало внимания, считая, что весь мир будет знать «великий и могучий» русский язык. И из рассказов Мони, и по моей памяти можно заключить, что мы прежде всего после эвакуации были зачарованы уроками русской литературы и набросились на книги. Домашние библиотеки сохранились в очень немногих семьях и поэтому стало привычкой ходить в читальные залы библиотек, сначала детских, а потом и взрослых. Наверное, это массовое посещение школьниками читальных залов было знаковой приметой тех лет. Наиболее посещаемыми были юношеская библиотека имени Короленко и центральная, сохранившая свои богатые книжные фонды, расположенная в красивейшем особняке а также носящая имя этого, одного из самых благородных и честных писателей предреволюционного времени, В. Короленко. В библиотеках не только читали художественную литературу и устраивали диспуты по актуальным темам школьных литературных сочинений, но и приходили просто делать домашние задания (жилищные условия у многих были плохие!), читали популярные книги и книги по специальностям, приходили для знакомства с учениками соседних школ. Моня также часто ходил заниматься и читать в библиотеку, особенно по вечерам, когда все взрослые возвращались с работы. Он не глотал книги, как говорят, запойно, но то, что он прочитывал оставалось в его памяти навсегда. Так, он в это время прочитал всё написанное Н. Гоголем, стал почитателем его языка и стиля, и знал Гоголя так хорошо, что спустя многие годы цитировал отдельные места из его сочинений, которые я, считая, себя лучшим знатоком литературы, чем многие другие, не могла припомнить. «Как же ты не знаешь этого высказывания твоего земляка – Гоголя? Ведь предки твоей матери, Фуголи, жили в тех же краях и, наверное, были среди персонажей его рассказов!» – дразнил меня Моня. Уже позже я услышала и удивилась этому совпадению, что Ландау среди всех русских писателей выделял именно Н. Гоголя. Благодаря чтению и превосходной памяти, а также прирождённой способности к точным знаниям, Моня довольно рано достиг уровня абсолютной грамотности и выразительности как своего разговорного, так и письменного русского языка. Его школьные сочинения по литературе не были слишком пространными, но отличались точным описанием, яркими деталями и меткими сравнениями, и при этом были всегда написаны без ошибок. Прекрасное знание и безупречное владение русским языком и в будущем всегда поражало при чтении научных работ Э. Канера. Всё, что выходило из-под его пера или при его диктовке текста, – было сформулировано великолепно.
В старших классах школы Моня начал читать книги по математике, физике, истории и шахматную литературу. Вечерами он часто ходил в шахматный клуб и стал заниматься шахматами серьёзно: изучал теорию игры, анализировал знаменитые партии, участвовал в шахматных турнирах. Шахматы становятся постоянной страстью всей его жизни. Одно время он даже размышлял не стать ли профессиональным шахматистом, но потом отказался от этой идеи, несмотря на видимые достижения. Он успешно участвовал во всеукраинских юношеских соревнованиях на второй доске от города Харькова вместе со своим товарищем тех лет, будущим известным гроссмейстером Э. Гуфельдом, а одним из его соперников был львовский молодой шахматист – Л. Штейн, впоследствие также гроссмейстер международного класса. Основным аргументом отказаться от профессиональной шахматной карьеры было его сомнение в том, что при своём страстном темпераменте он сможет спокойно переносить поражения в игре. Это умение, как учил умудрённый жизнью поэт Б. Пастернак, не отличать пораженье от победы, Эмануил Канер пытался воспитать в себе позже в отношении игровых и жизненных ситуаций. Но всё же, особенно в молодости, его честолюбивое стремление к высокому результату в собственной деятельности было доминирующим. О шахматах и их значении в жизни Э. Канера я расскажу ещё ниже, а сейчас я хочу кратко коснуться других увлечений Мониной юности – математики и спорта.
Обычно математиков и спортсменов противопоставляют, говорят: «с математикой не в ладу- в спорт пойду». По поводу бывших тогда в ходу сопоставлениях «математики и спортсмены», «физики и лирики», Моня в шутку замечал, что среди «математиков» нельзя исключить наличие «спортсменов», хотя обратное утверждение справедливо в меньшей мере. Так же – более верным, является и то, что «лириков» можно чаще обнаружить среди «физиков», чем «физиков» среди «лириков». Он не причислял себя никогда к «лирикам», хотя хорошую поэзию читал и слушал с удовольствием. Но спортом он активно занимался сам, любил спортивные состязания – футбол, баскетбол, хоккей и если не мог участвовать в них сам, то был очень азартным болельщиком. В средних классах школы он имел успех в состязаниях по спортивной гимнастике, но уже в 10-м классе был слишком крупным и высоким для этого вида спорта и занялся плаванием. Кстати, плавать он выучился по книгам, самостоятельно. Школьные друзья Мони вспоминали, как они однажды приехали купаться на одно из харьковских водохранилищ и Моня достал из чемоданчика учебник по плаванию и, повторяя книжные указания, после некоторой тренировки – поплыл, а потом стал отрабатывать разные стили. В спорте он любил дух состязательности. Но ещё более привлекательными для него были умственные соревнования. Такую возможность ему открывали, конечно, шахматы, но не менее и математика. В школе он был признанным лидером по математике, но чтобы постоянно подтверждать свой уровень, ему приходилось непрерывно совершенствовать свои знания, изучать дополнительную литературу и решать много задач. Поскольку всё же основной пик его математического образования падает на университетские годы, я думаю, что здесь важно было бы только упомянуть прекрасного учителя математики 131-й школы, который сумел заразить его любовью к своему предмету. С ним Моня и потом встречался с радостью, и говорил о нём с большой теплотой.
Со многими товарищами по школе Моня также поддерживал приятельские отношения и в дальнейшие годы, но особенно близким ему остался Эдик Братута, будущий профессор Харьковского Политехнического института. Их дружба, богатая совместными весёлыми приключениями в юные годы, сохранилась в полной силе на все годы жизни и переросла в дружбу семьями.
В 1949  году, среднюю мужскую школу № 131 г. Харькова с золотой медалью, дающей преимущественное право зачисления в высшие учебные институты без экзаменов, окончил уверенный в себе и независимый молодой человек с любознательным, деятельным характером. Он привык самостоятельно обдумывать свои поступки, он хотел проектировать свою жизнь по собственной обдуманной им программе. Конечно, рядом были заботливые родители, но они имели смутное представление о том интеллектуальном мире, который привлекал их сына. И не было у семьи ни связей высоких, ни влиятельных родственников.
Одно время его привлекала «шальная» мысль – поступить в летно-инженерную Академию им. Жуковского в Москве, но когда он узнал, что медицинская комиссия могла бы забраковать его из-за неполноценного зрения одного глаза (глаз был с детства травмирован в одной из драк), то он решился окончательно последовать своему интересу к математике и физике и подать документы в Харьковский университет с намерением заняться математической (теоретической) физикой. Ему ещё предстоит достигнуть вершин человеческого знания в этой блестящей и сложной науке, а сейчас он только остро чувствует, что он не будет трусливым в жизни.